Чужие и свои. Русская власть от Екатерины II до Ст - Страница 2

Вообще-то, это славолюбие выглядит у Суворова болезненной манией, поскольку, скажем, от неудовлетворенности наградой за Измаил Суворов начал интриговать против Потемкина, перебежав в лагере врагов Потемкина фаворита Екатерины Платона Зубова. А ведь Суворов всегда хвастался своей честностью, а тут фактически предал Потемкина, своего давнишнего покровителя, который, по сути, и сделал из Суворова того, кем тот стал.

Как это объяснить? Я объясняю эту манию потребностью Суворова как Воина в предметном, овеществленном выражении полезности своей службы.

Ведь будь Суворов корыстным бандитом, он бы находил удовлетворение от сражений в материальных плодах войны — в грабеже или денежных наградах. Но его это не интересовало. Будь он садистом, то находил бы удовлетворение от сражений в убийствах, но он не был садистом, мало этого, именно Суворову принадлежит вывод о том, что трусы жестокосердны. К примеру, разгромив восстание поляков (накануне еще и предавших Россию в войне с Турцией), он отпустил по домам восставших, хотя и войска жаждали мести за то, что взбунтовавшиеся поляки в Варшаве вырезали несколько тысяч безоружных русских, да и Екатерина считала полезным их наказать.

Нет, Суворов был идеальным Воином и ничего, кроме славы, не желал! Но уж ее желал — так желал! Ко всем и к каждому пустяку ревновал.

Вообще-то, принято считать Суворова выдающимся полководцем, и это так, но я бы считал его прежде всего самым выдающимся Воином в истории России, поскольку именно это свойство и сделало его самым выдающимся полководцем. Суворов жил сражениями, он жаждал их! Он не мог переносить мирную жизнь. Нет, он понимал, что войны ведутся для мира, но и в перерыве между войнами он искал себе военное дело — или крепости строить, или войска обучать, или экспедиции для нового военного похода готовить. Не балы и празднества, не подброшенные в воздух чепчики, а вот это было его!

Но главное — сражаться! Суворову по-своему повезло — век был очень неспокойный, насыщенный войнами, но ему и тех войн было мало. Он редко попадал в мирную жизнь (редко получал отпуска), но и в этих редких паузах Суворов маялся, не перенося такой жизни, и в письмах ныл, выпрашивая себе участие в каком-нибудь военном предприятии. Вот Суворову уже 54 года (по тем временам возраст уже очень не малый), в качестве отпуска или службы полегче его назначили командиром 6-й Владимирской дивизии, дислоцированной в тылу. А возле частей этой дивизии была, кстати, и его родовая усадьба, по которой у него после десятилетий отсутствия было множество дел. Казалось бы, служи и радуйся!

Но Суворов даже тут мается и забрасывает Потемкина письмами: «Я был в Санкт-Петербурге пасть к Высочайшим стопам и был принят милосердно. Ныне еду в мои деревни, прикосновенные расположению шестой дивизии. Приятность сей праздности недолго меня утешить может. Высокая милость Вашей Светлости исторгнет меня из оной поданием случая по Высочайшей службе, где я могу окончить с честью мой живот». Он сам понимает, что уже немолод, и, как видите, у него ясно выраженная мечта — умереть не в родовой деревне, а на поле боя.

Он всегда завидовал тем, кто сражался.

Вот Суворов в славнейшей Кинбурнской баталии отбил мощнейшую турецкую атаку на Кинбурнскую косу, расположенную у входа в Днепровско-Бугский лиман, напротив тогдашней турецкой крепости Очаков. В письме Потемкину он хвалит не только русских, что естественно, но и турецких солдат (о которых в нашей отечественной истории не очень высокое мнение): «Какие же молодцы, Светлейший Князь, с такими я еще не дрался; летят больше на холодное ружье…» В этом бою Суворов получил две раны, потерял много крови, но командования вверенными войсками не оставил. Потемкин пишет о нем императрице: «Над всеми ими в Херсоне и тут Александр Васильевич Суворов. Надлежит сказать правду: вот человек, который служит и потом, и кровью. Я обрадуюсь случаю, где Бог подаст мне его рекомендовать. Каховский в Крыму — полезет на пушку с равною холодностью, как на диван, но нет в нем того активитета, как в первом. Не думайте, матушка, что Кинбурн крепость. Тут тесный и скверный замок с ретраншементом весьма легким, то и подумайте, каково трудно держаться тамо. Тем паче, что с лишком сто верст удален от Херсона».

Однако через несколько дней в устье лимана вошел турецкий флот, наши его ждали. Лиман мелок и по этой причине неудобен для больших парусных кораблей, которым нужны большие пространства для маневра. И Потемкин специально для войны в лимане приказал приостановить строительство парусных кораблей для Севастополя и в тайне построить гребной флот (большие лодки с одной пушкой на каждой). Турки вошли и начали пристраиваться для нападения на осадившие Очаков наши войска. И ночью хорошо замаскированная Суворовым и не замеченная турецким адмиралом на оконечности косы батарея открыла по турецким кораблям в лимане огонь и потопила 7 кораблей (1500 человек экипажа, 120—130 орудий). Мало этого, турки, в темноте не поняв, кто и откуда по ним стреляет, потеряли ориентировку и начали беспорядочно маневрировать, от этого их корабли начали садиться на мели. Григорий Потемкин тут же воспользовался случаем и послал громить ставшими неподвижными турецкие корабли лодками под командованием французского авантюриста, принца Нассау. Пять турецких линейных кораблей лодки принца сожгли и взорвали, один фрегат взяли на абордаж, турки отплыли под стены Очакова, но Нассау и тут их достал. Всего в этих боях было уничтожено 15 турецких кораблей (больше, чем на тот момент имел Черноморский флот в Севастополе). Победа была полная!