Чужие и свои. Русская власть от Екатерины II до Ст - Страница 46

Причина повышения производительности труда, а речь идет именно об этом, Энгельгардтом не объясняется, но в сегодняшних понятиях она заключена в разделении труда и его специализации. А разделение и специализация дают быстрый рост квалификации, в свою очередь, вызывающий рационализацию труда, и резко сокращают непроизводительную потерю времени на смену работ. Ведь почему 22 батрака Энгельгардта, даже ленясь, обмолачивают больше, чем 22 индивидуальных крестьянина в поте лица? Потому, что для молотьбы надо сначала принести снопы на ток, развязать их, уложить, потом взять цеп и начать собственно молотить. Закончив, собрать сначала солому, стряхнуть с нее оставшееся зерно, отнести солому к скирде, затем взять веник и отмести вымолоченное зерно и полову, пойти за новыми снопами и т. д. А у помещика самые способные к работе цепами батраки непрерывно молотят, остальные подносят, уносят, сметают, и эта специализация дает эффект повышения производительности. Ведь работа батрака — это работа повременная: батрак получал за отработанный (трудовой) день, и работа его должна быть менее эффективной, а работа крестьянина индивидуально на себя — это сдельная работа, ведь крестьянин получал стоимость всего сделанного. И именно он, сдельщик, должен быть более эффективным, но разделение труда все поменяло — при специализации даже ленивые опережают старательных.

Эффективность работы сообща, эффективность разделения и специализации труда и крестьянам были понятны, но по описанным выше свойствам своего характера добровольно объединиться в артель повременщиков они не могли. Для такого объединения им необходимо было насилие, хотя бы насилие договора помещика с батраками. Но если насилия нет, то уважающие себя крестьяне на повременную работу не пойдут, а будут искать работу сдельную даже при работе сообща в артели. Энгельгардт пишет:

«В моих письмах я уж много раз указывал на сильное развитие индивидуализма в крестьянах; на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для общего дела. На это же указывают и другие исследователи крестьянского быта. Иные даже полагают, что делать что-нибудь сообща противно духу крестьянства. Я с этим совершенно не согласен. Все дело состоит в том, как смотреть на дело сообща. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам. На такое общение в деле, по крайней мере, при настоящей степени их развития, они не пойдут, хотя случается и теперь, что при нужде, когда нельзя иначе, крестьяне и теперь работают сообща. Примером этого служат артели, нанимающиеся молотить, возить навоз, косить. Но для работ на артельном начале, подобно тому, как в граборских артелях, где работа делится и каждый получает вознаграждение за свою работу, крестьяне соединяются чрезвычайно легко и охотно. Кто из нас сумеет так хорошо соединиться, чтобы дать отпор нанимателю (если бы не артели, то разве граборы получали бы такую плату за работу: граборы-одиночки обыкновенно получают дешевле, потому что перебивают работу друг у друга), кто сумеет так хорошо соединиться, чтобы устроить общий стол, общую квартиру?»

Итак, Энгельгардт отмечает, что были формы объединения, на которые крестьяне охотно шли, и приводит в пример граборские артели. Давайте о ней.

Русская артель

Но начнем с того, что русский крестьянин в иных случаях объединится и в разбойничью шайку, и в пьяную компанию, и в этих объединениях может вести себя как угодно. Но в трудовую артель он объединялся исключительно с целью совместной работы, поэтому русские артели отличались исключительной дисциплиной: «В настоящих граборских артелях нет ни пьяниц, ни мошенников, то есть они, пожалуй, и бывают, но сдерживаются артелью, потому что еще не совсем отпетые люди. Но, разумеется, и между граборами есть вовсе отпетые пьяницы, есть и воры, которые способны воровать даже у своих братьев, граборов, есть и буяны, и мошенники, сварливые, нигде не способные ужиться люди, не артельные люди, как говорят мужики. Таких людей ни одна артель не принимает», — пишет Энгельгардт, и это понятно — работа есть работа.

О безусловной строгости жизни в артели еще более подробно пишет Мельников:

«Артелями в лесах больше работают: человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, раздают им на Покров задатки, а расчет дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое дело ведется начистоту… Зато уж чужой человек к артели в лапы не попадайся: не помилует, оберет как липочку и в грех того не поставит.

…Охоч лесник и до “продажной дури” — так зовет он зелено вино, — но во время лесованья продажная дурь не дозволяется. Заведись у кого хоть косушка вина, сейчас его артель разложит, вспорет и затем вон без расчета. Только трижды в зиму и пьют: на Николу, на рождество да на масленицу, и то по самой малости. Брагу да сусло пьют и в зимницах, но понемногу, и то на праздниках да после них…»

Вот Мельников, описывая жизнь артели в «зимнице» — землянке в лесу, в которой ночует артель, рисует возникшую ссору между двумя молодыми артельщиками:

«Закричал Захар пуще прежнего, даже с места вскочил, ругаясь и сжимая кулаки, но дядя Онуфрий одним словом угомонил расходившихся ребят. Брань и ссоры во все лесованье не дозволяются. Иной парень хоть на руготню и голова — огонь не вздует, замка не отопрет, не выругавшись, а в лесу не смеет много растабарывать, а рукам волю давать и не подумает… Велит старшой замолчать, пали сердце сколько хочешь, а вздориться не смей. После, когда из лесу уедут, так хоть ребра друг дружке переломай, но во время лесованья — ни-ни. Такой обычай ведется у лесников исстари. С чего завелся такой обычай? — раз спросили у старого лесника, лет тридцать сряду ходившего лесовать хозяином. “По нашим промыслам без уйму нельзя, — отвечал он, — также вот и продажной дури в лесу держать никак невозможно, потому, не ровен час, топор из рук у нашего брата не выходит… Долго ль окаянному человека во хмелю аль в руготне под руку толконуть… Бывали дела, оттого сторожко и держимся”. Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не смели… Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить…»