Чужие и свои. Русская власть от Екатерины II до Ст - Страница 49

На нашем заводе работал ветеран, пускавший первую печь завода, — Анатолий Иванович Григорьев. Металлург, прекрасно знавший все работы и все специальности в цехе: на какой бы он должности не работал, всегда был, как говорится, «в каждой бочке затычкой», т. е. всегда и везде все проверял сам, сам за всем следил, и не потому, что не доверял подчиненным, просто такой по характеру человек. Помню, рассказывал бывший начальник смены о том, как работал с Григорьевым, когда тот тоже был еще начальником смены: «Идет обходить цех перед приемкой у меня смены. Через 20 минут возвращается, и уже более грязный, чем я после 8 часов работы». Мне Григорьев всегда был симпатичен, кроме этого, своим отношением к людям и делу он напоминал мне киношного Чапаева. Так вот, Григорьев получил от рабочих кличку «Тятя».

К пенсии в 50 лет он подошел в должности начальника плавильного цеха и стал проситься на легкий труд — старшим мастером. Юмор этой просьбы, наверное, трудно понять. По моему мнению, на заводе есть две должности, тяжелейшие по сумме ответственности, — это должности директора и начальника цеха. И две собачьи должности — старшего мастера и главного инженера. Собачьи потому, что ни тот, ни другой не имеют права покинуть завод, пока там что-то не работает или плохо работает. Только главного инженера задерживают лишь крупные аварии, но на всем заводе, а у старшего мастера аварии любые, но всего на четырех печах своего блока.

Тятю не отпускали с должности начальника цеха, поскольку все плавильные цеха были в очень тяжелом состоянии, начальников, способных справиться с этой работой, было мало, найти и подготовить достойных не успевали, многие пробовали, да не все в тех условиях выдерживали эту работу. Но Тятя все же добился своего и начал работать старшим мастером, однако недолго. Спустя несколько месяцев директор, не сумев уговорить Григорьева, пошел на беспрецедентный шаг — надавил на Тятю партией. Я, само собой, на парткоме не был, но помню репортаж с него в заводской многотиражке. Члены парткома призывали Тятю вспомнить, как во время войны коммунисты первыми поднимались в атаку и т. д. и т. п. Заканчивалась заметка примерно так: «Анатолий Иванович встал, хотел что-то сказать, а потом махнул рукой и сел». Так Тятя снова стал начальником цеха. Но между этими событиями, в период своей работы на «легком труде» старшим мастером, Анатолий Иванович совершил запомнившийся мне подвиг, хотя я лично и не был его свидетелем.

Директор упросил Тятю перейти на работу в цех № 4, стать на этой проклятой печи старшим мастером и, наконец, заставить печь работать. В этом Григорьев отказать директору не мог, он взял под свое управление печь, и недели через две она уже прекрасно работала, ее укрыли сводом, и она продолжала прекрасно работать уже без Тяти. Мне, естественно, было интересно, что именно делал Григорьев, какие технологические приемы применял, и я спросил об этом у начальника цеха.

— Тятя пришел утром, заставил всех плавильщиков в бригаде этой печи взять шуровки и долбить ими колошник. Пока стоял рядом, они работали, потом куда-то отошел, они сели. Тятя возвратился, схватил лопату и с матюками начал лупить лопатой по спине одного, другого. Они тоже с матюками взяли шуровки и снова встали к печи. И так Тятька несколько суток без перерыва стоял возле печи и заставлял всех работать до упаду. И печь пошла…

Почему такие выходки прощались А. И. Григорьеву? Его боялись как человека или начальника? Ни в меньшей мере! Во-первых, на печи уже перепробовали все, что можно, и все если и не понимали, то чувствовали, что та тяжелая работа, которую заставляет делать Тятя, — это единственный оставшийся путь к исправлению работы печи, а, следовательно, к более легкой работе в недалеком будущем и к существенно более высокой зарплате. То есть все понимали, что Тятя старается ради них. Во-вторых, рабочие Тятю хорошо знали, знали, что он не уйдет с печи, пока печь не заработает, что он будет сутками тут работать, будет стоять возле них и показывать, куда надо бить, сам хватать шуровку и показывать, как именно надо пробивать, разве что прикорнет часок где-нибудь тут же, у печи. А значит, он вот так — если нужно, то и лопатой по спине, — заставит работать все четыре печные бригады, а это для русского человека самое главное — все будут делать одинаковую работу! Теперь уже не обидно, теперь уже никакая работа не страшна. Ну а то, что она очень тяжелая, то для русского работника не имеет особого значения, — лишь бы она была для всех одинакова.

Коллективизация и кулаки

Теперь следует сказать пару слов о кулаках и о том, почему большевики объявили кулакам войну. Ведь по марксовым догмам все крестьяне — это мелкобуржуазный класс: и бедняки, и кулаки. Большевикам в то время нужно было по 2 центнера зерна с гектара обрабатываемых земель, какая им разница, от кого их получить — от бедняков или кулаков? Ведь это еще вопрос, сумеет ли бедняк обработать землю, а с кулака эти 2 центнера получались с гарантией. Так что большевиков не устраивало? Ну, были бы колхозы, и рядом с ними кулацкие хозяйства — чем это большевиков не устраивало, если кулаки были теми, о ком сегодня слагаются легенды, — «исправными хозяевами»?

Но вы видели в описании Энгельгардта, что уже при самом своем зарождении кулачество не было никакими трудолюбивыми сельскими хозяевами, и, кстати, Россия так и не увидела от кулаков ни новых пород скота, ни новых сортов растений, ни новых орудий труда, ни новых сельскохозяйственных технологий. Это были сельские ростовщики, обдиравшие крестьян самым гнусным и изощренным способом — заставляя их работать на отработку долга в то время, когда для крестьянина было жизненно важным работать на себя. И получали кулаки немыслимый и для ростовщика процент.